Прогулки по Мустамяки. Вокзал

Опять ночная тишина Лежит в равнине
омертвелой. Обыкновенная луна Глядит на снег, довольно белый… ...То как не улыбнуться мне Её навязчивому бреду! Не сяду в сани при луне И никуда я не поеду.

Фёдор Сологуб 27 декабря 1910 г. Мустамяки.


А вот поехал, болезный, и стихи написал,– "довольно белый…". Стихи есть, а зачем и как оказался тяжёлый на подьём Фёдор зимой в Мустамяки - совершенно неизвестно и непонятно. Так же скрытно, незамеченным провел здесь с Елизаветой Морицевной дачный сезон девятого года, убежавший от семьи Александр Иванович Куприн. Но три десятка великих и знаменитых, сойдя по ступенькам вокзала в Мустамяки, оставили мемуарный след. Петербуржцы любили ездить в Финляндию, отгораживаясь рекой Сестрой от российского идиотизма. Беззаботно гуляли, пили чай на верандах. На озере, визжа, купались ещё затянутые в корсеты дамы, а подныривающие под них мужики уже щеголяли в модных, как у Поддубного, гимнастических костюмах. По вечерам музицировали и любили, любили, любили, как герои "Августа 14", отправленные в Мустамяки никогда не бывавшим здесь Солженициным.
Когда наступала изумительная финляндская предночная тишина, когда чуть шелестящий ветер еле заметно колыхал нежную дымку тумана, а яркий закат золотил и красил дали, синил поля и бросал в жар и зарево огромного пожара дальний горизонт блестевшего сталью, переливающегося, казалось, безбрежного озера; когда вдруг робко, а потом всё смелей, всё голосистей перекликались ночные птицы и почти без звука прошмыгивали где-то летучие мыши, шарахаясь в сторону при резком крике совы, когда всё, утомлённое, дремало под заливный и утешительно–спокойный стрекот кузнечиков и всякой иной луговой братии, бодрствующей по ночам, – чувства окрестных дачниц будоражил недюжий рифмованный рык загулявших В.В. Маяковского и писавшего под псевдонимом Бедный страстного любителя "принять на грудь" революционного поэта Ефима Придворова.
В июне 1917 года на неделю к компании отдыхающих присоединился Владимир Ильич, устроивший описанное Бонч–Бруевичем знаменитое купание голышом; и малоизвестный скандал при посадке на извозчика: на станцию приходили четыре пары поездов, народу приезжало много и финны бесцеремонно "катали" дачников по завышенной таксе, щепетильный Ильич с революционным напором выбил-таки свой гривенник из лап "угрюмого пасынка природы". По всей Финляндской дороге станция Мустамяки славилась горячими пирожками с картошкой и капустой, продаваемыми на вокзале финскими бабами. Вокзал был деревянный, крашеный охрой, окружённый цветущим всё лето шиповником. Он сгорел вместе с историческими ступеньками ещё в Финскую войну, во время атаки на станцию знаменитой 70-й стрелковой дивизии, которой командовал герой следующей войны генерал М. П. Кирпонос.
В июне 1944 Красная Армия восточнее станции, в районе Кутерселька (Лебяжье) прорвала основную линию обороны финнов. На построенную в Мустамяки специально и всё ещё сохраняемую ветку вкатили батарею - 365 милиметровых орудий, стрелявших отсюда чуть ли не по Выборгу. С отступающей армией убежало всё финское население. Опустевшие дома деревни заняли вандалы, вокруг станции построили дачи разбогатевшие вестготы, образовав что-то средее между жилтовариществом и феодальным посёлком с названием "Наука и техника". В 1947 году станцию и находящуюся от неё в полутора часах хорошего хода деревню переименовали в Горьковское.
Новый вокзал построили пленные немцы, реализовавшие подхваченную МПСовским начальством идею Саввы МамонТова о том, что вокзалы должны нести культуру томящимся в ожидании российским поезжанам – роскошное, c архитектурными излишествами здание сталинского ампира появилось на станции. Рядом в жёлтеньком привокзальном строении открыли торговавший портвейном магазин, где часто появлялись окруженные почитателями таланта ещё не народный владелец дачи Смоктуновский, художник Перов - благообразный старичок, внук передвижника, и перенявший от них в семидесятые годы культурную эстафету - известный питерский литератор А.А. МаТюшкин - Герке. Войдя утром в пустой и гулкий зал ожидания, слабо освещённый голубым сумеречным светом огромного арочного окна и дрожащим пламенем топящихся печей, с циклопическими диванами, стоящими вдоль стен и почти невидимыми высоко под потолком бронзовыми люстрами (электричество на станцию провели году в шестидесятом), можно было рассмотреть висящие в тяжёлых рамах портреты Ленина в галстуке горохами, Сталина в мундире генералисимуса и потрясшее моё детское воображение (прав был Мамонтов) двухсаженное батальное полотно – по моему нынешнему вразумению изображавшее парад перешедших в Красную армию махновцев. По зимней станице, прямо на зрителя, на разномастных конях, приняв диковинные позы и разинув пасти в восторженном крике, размахивая оружием, огалтело несётся толпа оборвышей одетых в какие–то свитки, тельняшки, гусарские рейтузы под распахнутыми женскими полушубками, в бескозырках и лохматых папахах с красными лентами наискось. На переднем плане слева, котообразный Семен Михайлович – в шинели, салютующий шашкой, и Климент Ефремович, приложивший ручку к виску, свежий, как огурец, со множеством орденов, прикрученных прямо на бекешу. Скрипит снег, прихватывает мороз, ветер смешивает пар от дыхания людей и лошадей. Прах из-под копыт. "Уррра-а-а-а …!" - рвётся из сотни глоток. "Уррра-а-а …!" – каждым звуком гулко отзывается в пустой коробке вокзала.
Постепенно вокзал наполняется людьми. Какие разнообразные типы отправлялись со станции: работяги, пэтэушники, грибники с корзинами, многочисленные в шестидесятые годы туристы, называемые мешочниками, краснощекие дачные подполковники, садоводы со штабелями досок, намертво прилаженных к спине, старушки в белых платочках. Все приготовились втиснуться в шесть вагонов набитых гавриловцами, кирилловцами и жителями туманного Лейпясуо. Места берутся штурмом, возникает давка с матом и дракой, самые ловкие лезут на крышу и едут в прохладе с комфортом, растирая по рожам летящую из паровозной трубы сажу.
Вокзал был центром общественной жизни всей округи. Какие сцены разыгрывались здесь: проводы в армию из Лебяжьевского куста, когда все едут в военкомат, оставив обритого и пьяного призывника на вокзале, великая драка с участием самого Листопадова, смерть одинокой пассажирки на станционном диване, проезд Хрущёва в Финляндию, незамолкавший сутками во время кубинского кризиса репродуктор–матюгальник, готовый обьявить об атомной бомбардировке, выбитый из сапог локомотивом дядя Ваня, шествие нудистов, опять драка, три ограбления железнодорожного магазина, кошачьи концерты местной поп–звезды, какая-то Мамка–ласточка, молниеносные вокзальные романы, встречи, проводы. Летит орава махновцев на картине, летит время, летит жизнь…
Сразу после выноса из мавзолея унесли с вокзала генералиссимуса, потом исчезли "махновцы" вместе с диванами, люстрами и лепниной, c постоянно приклеиваемой к портрету беломориной, в прорванной жилетке, последним с вокзала "ушёл" Ильич. В служебных помещениях поселились какие-то железнодорожники. Зал ожидания перегородили кирпичной переборкой, заложили окна, кассу закрыли, на двери повесили замок, пассажиров выгнали на платформу. Рассыпались балюстрады, обвалилась штукатурка, тонкошеие станционные дебилы покрыли стены надписями с ошибками в английском. Уехали на историческую родину вестготы, вымерли вандалы, свирепые обитатели деревни, тянутся пять километров пешком к поезду их худосочные наследники, обгоняемые джипами с людьми из новейшей истории. "Обыкновенная луна" глядит на загаженный вокруг платформ снег, "довольно белый". С похмелья холодно и тоскливо.


Александр Боев,
посёлок Горьковское