По великой горьковской дороге

Под самый новый год, 31 декабря 1913 года, вернулся из эмиграции, сквозь клубы пара сошел из вагона в морозную тьму и метель Алексей Максимович Горький.
"В Мустамяках Горького ждали с кучером Пекко" - вспоминает племянник Марии Фёдоровны Андреевой Евгений Кякшт: " Пока длилась церемония переодевания Алексея Максимовича в тёплое, привезший нас поезд ушел, и немногие пассажиры, прибывшие с ним, разъехались. Поэтому особенно бросился в глаза одинокий мужчина, севший в сани поджидавшего его извозчика только тогда, когда стали рассаживаться мы. Когда наши трое саней двинулись к переезду, этот пассажир пристроился к хвосту нашего кортежа.
"Ну, вот я и на родине! – сказал Алексей Максимович, посадивший меня в одни сани с собой. – Вот я еду под надёжной охраной солдата (племянник в то время числился "вольнопёром" - вольноопределяющимся в одном из столичных полков), а сзади едет переодетый городовой".
Вслед основоположнику соцреализма, племяннику, жандармам и мы свернём к переезду, и двинемся за убегающими санками навстречу 1914 году, поворачивая сюжет во времени и пространстве в соответствии с поворотами дороги.
Алексей Максимович, любивший каламбурить по поводу своей страсти к бродяжничеству и фамилии Пешков, вполне бы оценил местное название лежащего перед нами пути - великая горьковская дорога, в смысле – бесконечная, горькая и неодолимая.
По грязи и пыли, в любую погоду, пять километров туда – пять обратно, при отсутствии транспорта десятками лет бьют ноги по этому маршруту мои земляки.
Первая достопримечательность маршрута - королевский перекрёсток. Сиживал как-то здесь на простреленном барабане утомившийся в походах шведский король, и не какой-нибудь пройдоха и хлыщ Карл Двенадцатый, а солидный и авторитетный дядька Густав Ваза. Но, пожалуй, это выдумка дореволюционных дачников, любивших, как и нынешние, вырвавшись со станции, организовать в этом живописном месте пикничок и выпить лафиту.
Слегка изменившаяся за сто лет дорога постоянно поднимается в гору, в направлении с севера на юг. Через километр, минуя завязанный местными богатырями в узел стальной указатель расстояния, сейчас спрямлённая, а раньше, по финляндской традиции, поворачивавшая вдруг на девяносто градусов, дорога опускалась в заболоченную низину на "сталинский мост" - ветхую, сооружённую ещё в те, исключавшие дурацкие шутки времена, часто размываемую, переправу через местный Стикс.
Эту часть пути пройдём мы лет тридцать назад, поздней осенью, выйдя из называемого "подкидышем" ночного поезда. К доставлявшим физические мучения темноте, дождю и грязи здесь добавлялись муки душевные. Место считалось нехорошим с того времени, как в 1944 году взвод финнов, заняв оборону вдоль ручья, пытался остановить наступавшую танковую бригаду. Вот всех их тут и закопали, рядом с дорогой. Недалеко от моста насмерть придавило лесоруба, зверски убили девицу, часто случались здесь аварии и другие преисполненные ужаса события.
Когда в темноте обострялось не только зрение, но и слух, а искаженная акустика превращала звуки осенней непогоды в стенания грешников, балующих в аду с нечистой силой, - робость и томление духа охватывали путника.
Как-то один деревенский шалун дождался идущих с последнего поезда, вывернул наизнанку мамкин тулуп, подсветил рожу фонариком и жалобно завыл на финской могилке. Бежать под гору легче - напуганная толпа шарахнулась обратно на станцию. Беременные женщины, как говорится, были очень недовольны. На станции организовали исследовательскую экспедицию, состоящую из крепких железнодорожных мужиков во главе с местным уфологом Женькой Лоховым. Побежали. Запарившегося в тулупе шалуна догнали у самой деревни, долго били, а тулуп забрали в качестве трофея и пропили.
Вот так, болтая, незаметно прошли мы лесом два километра и входим в деревню Сюкияля, ожидая увидеть соответствующую надпись на дорожном указателе. Но не тут-то было. Местный патриот Ильич лет сорок подряд стирает написанное, и поверх оскорбляющего слух топонима пишет "Ягорба" – название мифической ярославской деревни, из которой в сороковом году "вывели" сюда крестьян.
При входе в деревню слева открывается сгоревшая народная школа и уходящая в Корабельную рощу дорога. Навстречу бредут одинокие прохожие.
"- А это что за живописная группа, отстреливаясь, бежит по дороге и скрывается за стволами сосен?
- Это после неудачной облавы в пансионе Линде в начале августа 1911 года, убегают знаменитые боевики–эсеры Вера Данилевская и Константин Мячин вместе с попавшим в дурную компанию малолеткой Иосельем Мандельштамом, преследуемые помощником ленсмана Фейсрановым, обер-констеблем Саволайненом и констеблем Викстремом."
Мустамяки в начале века были переполнены революционерами. В донесениях начальству местный жандарм рисует до боли знакомую картинку: " … в пансионате Линде, предлагающем усиленную молочную диету больным туберкулезом, все места заняты проживающими здесь левыми и правыми эсерами, эсдеками, большевиками, меньшевиками и отчаянными бундовцами".
Неоднократно отдыхавший в мустамякских санаториях и пансионатах начинающий поэт, сын состоятельных родителей Мандельштам, писавший "...Я люблю буржуазный европейский комфорт и привязан к нему не только физически, но и эмоционально…", завёл в пансионате Линде противоестественную дружбу с эсерами, разрушавшими этот комфорт "и физически, и эмоционально".
До поры до времени всё сходило с рук, на этот раз он крепко влип. Если бы не густой лес, сильно пересечённая местность и сунутая полицейским ещё до облавы взятка, с тюрьмой бедный Осип ЭмилиевиЧ познакомился бы на двадцать пять лет раньше…
В 1887 году, за четверть века до Горького, несколько далее по ходу великой дороги, поселился на даче бывший лицеист, тверской вице-губернатор, младший современник Пушкина Михаил Евграфович Салтыков–Щедрин, в "Современной идиллии" первым упомянувший название нашей станции и положивший начало всему написанному "о" и " в" Мустамяках. Здесь написал Салтыков–Щедрин "Мелочи жизни", четыре сказки, девятое и восьмое из "Пёстрых писем".
Приятель же Салтыкова, Сергей Петрович Боткин, живший на своей даче неподалёку, был не только знаменитым профессором, "выдумавшим" болезнь Боткина, но и совладельцем крупнейшей в России чайной компании "Боткина Петра сыновья", человеком чрезвычайно богатым и владевшим почти всей нынешней Тарасовской.
"Сыновья" были московскими меценатами, и дружили с основателем галереи Павлом Михайловичем Третьяковым, дочь которого оказалась замужем за сыном Сергея Петровича - Сергеем.
Ближайшим другом Третьякова и помощником в создании галереи был великий русский художник Крамской, которого Третьяков попросил для галереи написать портрет знаменитого свояка. Здесь в 1881 году и был написан находящийся в Третьяковке известный портрет Боткина в бороде и очках.
Рассказывая о художниках, живших в Мустамяках, следует обратить внимание на открывающиеся справа от дороги на юго-западном склоне сюкияльского холма живописные домики, удачно замеченные убежавшим в Финляндию в 1920 году Василием Ивановичем Шухаевым. Пока его друг художник Яковлев хлопотал французскую визу в Париже; томившийся в Мустамяках Шухаев в течение года написал несколько пейзажей, портретов и натюрмортов, как утверждают специалисты, в полной мере передавших его томление и болезненное мировосприятие. Наиболее значимые "Зимний пейзаж", "Финская деревня. Крыши".
Выставленные сразу после приезда во Францию картины разошлись по частным коллекциям. А дом на юго-западном склоне сюкияльского холма, вдохновивший художника, стоит и продаётся по цене дров. Можно посмотреть, пока не снесли.
Цела ещё и построенная в 1856 году мельница, изображённая на картине Валентина Серова. С абсолютной точностью можно встать на то место, с которого в 1902 году художник писал свою "Финскую мельницу". Так же бежит река, по-прежнему стоит мельница, но исчезли сарай и стоящий вдали дом, и уже заросла дорога, идущая от мельницы к южной части деревни, называвшейся по-фински Кирьявала.
А мы, вместе с Горьким продолжая движение, с другой, с северной стороны, проскочив небольшой лес, окажемся перед идущей с востока на запад горбатой грядой на которой, как на ките из "Конька-горбунка", разбросаны дома, сараи и выродившиеся сады северной части деревни, бывшей финской Неуволы.
Канун Нового года был для Алексея Максимовича и Марии Фёдоровны временем значимым и памятным: десять лет назад на новогоднем мхатовском "капустнике" Горький признался Андреевой в любви "и все завертелось", как говаривал незабвенный Аркадий Аверченко.
Обгоняя, перенесёмся туда, куда спешит Горький, в снятую Марией Фёдоровной дачу.
Чудом уцелевший двухэтажный деревянный, оштукатуренный и окрашенный жёлтой краской дом с верандами стоит в одном из красивейших мест деревни, почти на вершине горы, с которой открывается потрясающая картинка, в хорошую погоду позволяющая рассмотреть купол Исакия, Кронштадт и южный берег залива. С крыльца дома через небольшие сени можно пройти в холл, отсюда налево - в гостиную с обложенной кафелем печкой и вверх по двухпролётной лестнице на второй этаж в кабинет и спальни, справа - под лестницу через комнаты прислуги можно выйти чёрным ходом на второе крыльцо с торцевой стороны здания. Напротив крыльца через площадку был глубокий колодец из бетонных колец, левее флигель и сложенный из тёсаного камня ледник, сейчас разрушенные.
Вокруг дачи засыхает парк с живописными тропинками, сбегающими с горы меж столетних елей, с заваленным родником и пробивающимся из-под мусора ручьём.
В этом доме размещалась Горьковская сельская школа; мне довелось просидеть три года за партой в бывшей спальне Марии Фёдоровны.
И мы войдём в деревню и, двигаясь далее по улице Памяти жертв, минуя "горьковские", "ленинские", "андреевские" и другие памятные места, продолжим разговор о живописи.
Следующая местная достопримечательность, перенесённая на холст мастером - озеро и лодка с двумя чудаками, более ста лет ожидающими поклёвки на полотне В. Маковского "Финляндия. Рыбалка".
Единственным из побывавших в Мустамяки художников, на творчестве которого никак не отразилось местное очарование, оказался И.И. Бродский. Ему было не до того, копируя он бесконечно "расстреливал" бакинских коммисаров, а остальное время писал портреты вождей.
Остановившись на удивительно красивом берегу озера, Бродским мы и закончим наше путешествие по великой горьковской дороге, но не Исааком Израилевичем, а Иосифом Александровичем, однажды "проспавшим" Комарово и в ожидании обратной электрички полтора часа "прозагоравшим" на вокзале в Горьковской.


Александр Боев,
посёлок Горьковское